Ксения Синицина пишет в «Блог критиков» о мюзикле «Идиот», поставленном в театре «Зазеркалье» (Санкт-Петербург). Режиссер Василий Заржецкий, композитор Сергей Рубальский, либретто Евгения Фридмана.
Мюзикл «Идиот» после долгого перерыва вернулся на петербургскую сцену с обновленной сценографией. Разнообразный, запоминающийся музыкальный материал. Один из знаковых приемов композитора Сергея Рубальского — исполнение героями разных текстов в унисон. Одновременная трансляция разных мыслей — многогранный простор для восприятия сценической действительности.
Двух часов достаточно, чтобы не только сосредоточиться на любовной линии, но и крупными мазками обрисовать другие, не менее значимые вехи: здесь и «Ганька-Иуда» со всем семейством Иволгиных, и трагизм судьбы Ипполита, и библейские мотивы.
Общий стиль постановки заставляет отрешиться от XIX века. Бок о бок сосуществуют классические костюмы, блестящие пиджаки и стимпанк.
Поначалу картина действия не просто мрачная, а удручающая: на темной сцене лишь несколько витых лестниц — и больше ничего. В тусклом освещении сцены «оба, пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор». Это действительно сакраментальные «оба» — похожие и позой, и внешне. Силуэты в темноте — почти близнецы. Рогожин (Александр Осинин) и Мышкин (Антон Авдеев) не противопоставляются, это две части разделенного целого. Оттого столь верным кажется их рукопожатие — попытка стать чем-то полноценным, идеальным, единым. Князь — будто только явившийся на землю Иисус: незнакомый с земной жизнью, даже боящийся ее, но излучающий всепоглощающую доброту. Рогожин станет Иудой в самом конце — и «предаст» он от большой любви.
Библейскую картину прерывает Фердыщенко (Константин Китанин) в блестящем пиджаке, появившийся… из люка! Он рассказчик, персонаж-трикстер. Не человек даже, а что-то неземное, отделенное от мрачного «Петербурга Достоевского» ярко-красной бабочкой и постоянным оптимизмом. Фердыщенко становится проводником для юродивого Мышкина: пробует объяснить правила мира, в который попал князь.
Вот — семейство Епанчиных. Три сестры — три грации — и матушка. Князя предсказуемо пытаются «про-эк-за-ме-но-вать», но можно ли ответами на мирские вопросы понять «князя Христа»? Бессмысленность затеи показывает «Ария о приговоренном» — первая проповедь и пророчество. Поднявшись на лестницу, Мышкин возносится над миром, сам того не понимая, отделяется от него. Епанчины встают, будто пытаясь дотянуться до ускользающего света.
Но приходится знакомиться и с земным — Ганей Иволгиным (Иван Васильев) и его письмом к Аглае (Анжелика Рева). Ганечка мечется от собственного бессилия, «обыкновенности», которую пытается искоренить. Оттого и взбирается на самую вершину лестницы — он должен быть лучше всех. Печоринская отрицательная харизма. Ганя наслаждается уверенностью в своей неординарности, стойкой верой в иллюзию подлости. «Самым обычным человеком, которого только можно представить» он быть не перестает, лишь подтверждая, что земная жизнь невозможна без пороков.
Отношения в семействе Иволгиных — состязание по борьбе. «Ставлю на Нину Александровну!», — кричит Фердыщенко, но его голос едва не тонет за шумом склоки. Попытка князя отрешиться от чужой злобы, закрыв уши, результатом не увенчивается. Оттого светлым и спасительным князю кажется появление Настасьи Филипповны (Виктория Жукова) — насмешливой, высокомерной, но незлой женщины. Появление той «женщины с портрета» — явление святого с иконы. Это надломленная женщина, привыкшая быть товаром: при появлении Рогожина она не сердится, не удивляется предложенным деньгам, а лишь считает, что стоит больше. На именинах она горько это констатирует, срываясь на крик ирландской банши, уже предвещающей беду. Как Смерть из балета Ролана Пети: отталкивая, она сводит с ума. Умерев сама, закрывает маской безумия лица тех, кто находится рядом.
Набатом часы отбивают полночь — как языческий дух является Рогожин со ста тысячами. Подобно библейскому змею-искусителю он обвивает своим телом Настасью Филипповну, причудливо сохраняя дистанцию. Деньги — это лишь мелочь, откуп. К ее ногам Рогожин готов положить весь мир, но пока лишь сам рушится на колени. Это два человека по-разному трагические: Настасья стенает глубоко в душе, разрушая себя. Парфен рушит жизнь вокруг.
Существенная недосказанность сцены именин: не показана судьба денег и переломные метания Гани. Конец первого акта наступает будто невовремя. Зато раскрыта важнейшая веха романа, которая отдельно выделена самим Достоевским — письма Настасьи Филипповны к Аглае Епанчиной. Они обе — птицы, выросшие в золотой клетке. Главное различие в том, что Настасья знала и другую жизнь. Аглая же лишь хочет упорхнуть в манящую неизвестность, как домашняя канарейка. «Рыцаря бедного ты не дождешься!», — заявляет она, но сама же мучает князя. Голоса сливаются, выделяя второе сакраментальное «оба», двух птиц, ярко выделяющихся на фоне серого общества.
Из метафоричного разговора мы возвращаемся в мрачный Петербург: князь Мышкин в белом костюме — единственный луч света в темном царстве. Рогожина почти не видно — он будто вошел в привычную тьму. Эти «оба» воссоединяются, не только обмениваясь крестами, но и сливаясь голосами — баритоном и тенором альтино. «До последней черты мы с тобой будем братья», — с горечью понимают они.
Рогожин мучается от чужого света, боится идеального, потому и поднимает нож на князя. Его прогоняет вездесущий Фердыщенко: стоит ему щелкнуть пальцами, как князь уже в Павловске, а все произошедшее кажется жутким сном, предвестием.
А в Павловске — Ипполит. У него лишь одна ария, но и этого достаточно. Это крик-исповедь не только о юноше, которому осталось жить несколько недель, но и об обществе. Оно не сможет зажить счастливо: «стену плевками не сдвинуть».
Истинный посыл этого выплеска отчаяния, помимо самого Ипполита, понимают лишь два человека: Мышкин и Аглая. Оттого именно они в белом среди черных костюмов. Аглая открыто признается князю: он ей нужен «как апостолу — посох». Но правдивы ли эти чувства? Не любит ли она в нем лишь отражение своей «инаковости» и дуновение непривычного мира?
Встреча с Настасьей Филипповной дает каждому зрителю свой ответ. «Я тебя чуть ей не отдала! Мой ты, мой!», — убивается она у ног князя, как у единственного божества. Но Мышкин не дает Настасье унизиться, показывает, что та осталась для него божеством — и опускается рядом. Это — отчаянный, но светлый реквием для двоих. Спокойствие и белый свет софитов — затишье перед бурей. Они поднимаются вверх по лестнице — будто возносятся в спасительные райские кущи.
Но чтобы Христос воскрес, его должны распять. Неизменный Фердыщенко рычит раненым зверем об убийстве Настасьи: «Это показалось ей простым… как свет, которого никогда не было в ее жизни!»
Мышкин медленно снисходит в пучину бессмыслия. Но не один — неизменные «оба» и тут не разлучаются. Князь с Рогожиным все пытаются воссоединиться, быть ближе — понимая, но не осознавая, что другой судьбы и быть не могло. Вновь сливаются голоса — к ним присоединяется третий. «Анастасия» — есть «воскресшая». Рогожина ждет каторга. Мышкина — безуспешное лечение в Швейцарии. Но кажется, что все это будет потом, что миг будет длиться вечно, пока князь не уходит в единственный луч света во тьме сцены — и по-детски удивляется снегопаду…
Ксения Синицина — блогер, пишет о театральной жизни Москвы, Санкт-Петербурга и регионов. Живет в Рязани. Ксения публиковалась в журнале «Знамя» и является дипломантом первой степени конкурса РГИСИ «Пишу о театре».
