Нигде больше нет места

Ксения Синицина

«Анна Снегина» Сергея Есенина, Рязанский ТЮЗ, реж. Марина Есенина

Постановка сделана в серых тонах, будто из запылённых фотоснимков. «Керенский на белом коне», «девушка в белой накидке», «на яблонях белых в саду» — спектакль пронизан светом печали, тоски по ушедшему счастью.

В левой части затемнённой сцены — письменный стол, позади — небольшое возвышение. На нём стоит главный герой Сергуха (Дмитрий Мазепа), автобиографичный образ самого Есенина. «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле. Эту жизнь прожил я, словно кстати, заодно с другими на земле…», — стоя спиной к залу, твердит он монотонно, на одной ноте. На артиста возложена тяжёлая миссия: показать перелом в душе человека, произошедший постепенно, в несколько лет. Для Дмитрия это почти моноспектакль: он не сходит со сцены ни на миг, рассказывая историю в ретроспективе. Лишь иногда ему помогают остальные участники действия.

Вот он, будто во сне, подходит к столу и сминает листы бумаги, изредка воспроизводя строки. Его то пробирает истерический смех, то на поэта накатывает невозмутимое спокойствие: и творчество также не даёт ответа на вопросы. Так кто он? Что он? Не потерял ли он себя, сначала воспевая революцию, а потом потерпев крах? Зачем нужна была его жизнь? Простых ответов в этой постановке не будет.
Вот и окончено предисловие. Сцена озаряется белым. Действие начинается — перед нами совсем молодой герой, едущий в родную деревню, в которой не был уже несколько лет. Он сбегает туда от самого себя, от революций. Сергей — «первый в стране дезертир», поклявшийся «лишь в стихах воевать». На сцене появляется ансамбль. Это — единый живой организм, одно целое. Тем не менее, в хоре видно каждого по отдельности. Олицетворение всего русского народа, отражение судьбы, личной трагедии каждого. Вот совсем молодой баянист, обнимающийся с девушкой в белом вышитом переднике, вот женщина средних лет, потерявшая мужа на войне, а вон там и девчонки-хохотушки, которых ещё не затронул ужас революции. Речь начинает возница, погоняющий тощую «кобылу», — её даже нет на сцене, верёвки обмотаны о железный выступ. «Село, значит, наше, Радово…», — и стройным хором за ним подхватывают остальные — «дворов, почитай, два ста…».

Сергей беспечен, его плечи расправлены, а поза открыта. Кажется, что эти места ещё не тронул революционный пыл. Он спокоен и даже весел. «Какой неприятный малый! А малому — тридцать лет!», — потешается он над нагловатым возницей (Илья Комаров), просящим баснословную сумму за дорогу.

Дома его встречают мельник (Владимир Коняхин) со своей старухой настолько искренно, будто собрали в себе всё радушие русского народа. Старуха (Светлана Гузикова) «за милую душу» уже напекла оладьев, а мельник подмечает, хитро прищуриваясь, что за сегодняшний вечер они «выпили весь… самова-а-ар». В родных местах душа Сергея спокойна. Он сам — олицетворение бесшабашной юности, задора.

Атмосфера долгожданного дома, почти ощущаемый запах сена, нагретого на солнце, лёгкий ветерок, располагают к воспоминаниям: «Когда-то, у той вон калитки, мне было семнадцать лет… И девушка в белой накидке сказала мне ласково: «нет». С лёгкой тоской Сергей озвучивает строки, ставшие крылатыми: «Мы все в эти годы любили, но мало любили нас…».

Радостные мысли о прошедшей юности сменяются жёсткими словами о войне. «Нет! Не пойду вовеки!», — исступлённо кричит он, задыхаясь в красном свете. Голос его в миг стал из спокойного отчаянным. От того пронзительнее звучит монолог старухи, забывшейся за молитвой в красном углу: «Прогнали царя, и вот: посыпалися несчастья на наш занятой народ…» Она уже будто мертва, погребена под гнётом безвластья. «Кормилица-Русь» для её поколения погибла — старики уже не могут адаптироваться к изменившимся реалиям.

Хитрый мельник, как всегда, разряжает обстановку, с загадочным весельем говоря о помещице Снегиной (Екатерина Вишневская), вспомнившей Сергея: «Он был забавно когда-то в меня влюблён… Теперь-то, поди ж ты, вот! Писатель, известная шишка! Без просьбы уж к нам не придёт…» Девушка подобна своей фамилии — воздушна и эфемерна. В белом кружевном платье она напоминает приведение, видение из прошлого, но точно не живого человека.

Не менее неземной, наваждением больного она кажется, когда сидит у кровати Сергея, которого внезапно «прознобил туман». Он расположился на столе, накрывшись тулупом, — и тоже кажется тенью прошлого в кипенно-белом исподнем. Они и вспоминают лишь прошлое, боясь настоящего и не понимая, что ждёт в будущем. Сергей по-юношески смущается, нахохлившись, но в момент сникает, услышав вопрос: «Скажите, что с вами случилось?» Дурачится, пытается отшутиться, но за этим не скрыть внутреннего надлома. Оба они — не наваждения, они существуют. И сильно изменились, лавируя на поворотах жизни. Больше нет той романтичной девочки, любившей «сидеть у калитки вдвоём» и робкого юноши, показывающего ей первые наивные стихотворения.

Ещё страшнее наблюдать за Анной, оплакивающей мужа: в трауре её почти не видно на затемнённой сцене. Она, будто помутившись рассудком, тихо шепчет: «Он умер, а вы вот здесь…» Плечи Сергея горбятся: он «тихо хотел помочь», но окончательно понял, что дымка юности развеялась. Ему больше нет места в жизни Анны. Ему, не вписавшемуся в новый уклад жизни, нигде больше нет места.

Реальная жизнь сложна и страшна. Сергей знакомится с крестьянами в мёртвой Криуше: «Не слышно собачьего лая — здесь нечего, видно, стеречь». Даже частушки у них невесёлые: «Ох, страданья, вы, страданья!» А мельник неизменно задорен: «Приходит опять с запиской, как будто бы кто-то влюблён». Нет, это не письмо от той, о ком можно было бы подумать: «Придите. Вы самый близкий. С любовью, Оглоблин Прон».

Революционер Прон (Роман Данилин) в данной постановке — не привычный читателю недалёкий мужик, взявшийся судить людей и сам умерший от пули, не исчадие ада, но порождение своего времени. Он жесток и напоминает гестаповца тёмной, мрачной фигурой в кожаной куртке. На него будто бы не может упасть свет — он всегда в тени. По-настоящему неприятен образ его брата Лабути (Константин Ретинский). Лживый, он пресмыкается перед всеми и вся. «Хвальбишка и яростный трус», — такие не пропадают. Они адаптируются к любым временам, лишь громче постукивая костылём, пряча иль доставая жестяные медали.

Сергей, надеявшись забыться, в деревне лишь больше ломается. Теперь он пытается не только отрешиться от царящего вокруг произвола, но и забыть Снегину — слишком трудно осознать, что образ, который он запечатлел в памяти много лет назад, претерпел значительные изменения. Страшное безвременье не пожалело и невинности первой любви, растоптав лик той, о ком вспоминалось в самые тёмные моменты жизни. «Обиду мою на болоте оплакал рыдальщик-кулик», — говорит он пугающе ровно.

Страшна сцена разорения Снегинского дома. Вихрь людей с чемоданами, узелками, проносящийся мимо зрителя, вызывает желание исчезнуть, вжаться в стену, но оторвать взгляд от буйства, происходящего на сцене, просто невозможно.
Странно-тихим кажется разговор Сергея и Анны в сером свете софитов: «Скажите, вам больно, Анна?» Но простых ответов в этой постановке всё ещё нет — и Снегина лишь опускает глаза. Плечи Сергея окончательно поникают в бессилии. Он сломлен, и даже дышать рядом становится невмоготу.

Не в силах оставаться в месте, наполненном бередящими душу воспоминаниями, он возвращается в Петроград. Там всё давно окрашено красным. Вдохновлённый было Сергей вновь разочаровывается. Печально и непонимающе он говорит о том, кто «даст себя выдрать кнутом» ради малейшей выгоды. Он, как уставший путник, ищет себя в вихре стремительных реформ. Некуда идти — нет больше России, нет великой страны. Даже Прон убит — а кто, как не он, должен был хорошо зажить в новом времени.

Сергуха возвращается в деревню: «И сердце по-прежнему бьётся, как билось в далёкие дни». Опять «от радости старый мельник не может связать двух слов». Но больше некому ставить самовар: умерла старуха и дом опустел. Письмо Анны, эмигрировавшей в Англию, кажется единственным лучиком света: «Вы живы? Я очень рада. Я тоже, как вы, жива». И вновь она — призрак прошлого. Мертвец в белом платье, до которого нельзя дотронуться.

Со слезами на глазах Сергей провожает Россию, будто отплывшую вместе со Снегиной на корабле прошлого куда-то далеко. Кажется, всё это было в прошлой жизни, очень давно. Герой вновь повторяет изменившиеся строки с неизъяснимой грустью и покорностью, будто сам канул в безвременье: «Тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили. Но значит — любили и нас».

Спектакль завершается записью голоса самого Сергея Есенина, читающего свои стихотворения. На почерневшей сцене — никого. В зале — гробовая тишина.

Ксения Синицына — блогер, пишет о театральной жизни Москвы, Санкт-Петербурга и регионов. Живет в Рязани.